Восходящая спираль весенней трилогии МХАТа Эдуарда Боякова

Само назначение сопровождалось полным спектром драматических действий: воплями как либералов, возмущённых нарушением их полной кадровой монополии в Москве, так и фанаток старого МХАТа, возмущённых сменой руководства театра. Причём вопли были как в прессе, так и в самом зрительном зале на первой премьере, проявляясь в виде нападок и оскорблений в антрактах в адрес беременной супруги Боякова при её детях, пересудов либералов насчёт того, что это значит для «свободы творчества» в стране, щедрой канонады сарказма и остракизма в адрес театра и прочих прелестей толерантистов.

Сам Бояков, будучи скромным и духовным человеком, ещё в 90-х доказавшим всё что можно в качестве театрального продюсера и режиссёра и через глубочайшую личную трагедию пришедший к новой жизни во Христе, терпеливо сносил всю эту какофонию. И кропотливо, с искренним уважением к Татьяне Дорониной, героическими усилиями законсервировавшей театр после развала СССР, входил в свою должность.

Одно его восторженное описание шедевральной архитектуры брежневского периода, воплощённой в здании театра, чего стоит – мне выпала честь наблюдать за этим во время вечернего визита в пустой театр.

От того, как он справится, как и что сделает – причём при полном отсутствии соответствующих ресурсов, – зависела не только его репутация, но и в какой-то степени вся постлиберальная культурная парадигма России, пытающейся вынырнуть из-под культурной доминации глобалистско-либерального дискурса. Ноша ответственности совершенно невыносимая для одного человека.

А тут ещё и одно из первых, чрезвычайно рискованных, почти мазохистических репертуарных решений, прошедших по лезвию бритвы или на краю пропасти, – спектакль «Последний герой» по пьесе Ивана Крепостного, в постановке Руслана Маликова.

Его-то я и увидел первым. Хотя спектакль Кончаловского ставился до, о нём скажу позже, в той последовательности, в какой смог их посмотреть.

Я неслучайно назвал выбор «Последнего героя» опасным. И дело не в некоем несуществующем высоченном стандарте конкуренции – при всём уважении, московская театральная жизнь нулевых и десятых, как и любой тотально либеральный нарратив, давно дышит на ладан, как с эстетической, так и с содержательной точки зрения. Не в силу нехватки талантов участников театральной жизни, а в силу дохлой идеологии самого постмодерна, радиационными волнами контаминирующего и пронизывающего всё и вся.

Сама пьеса Крепостного чрезвычайно сложна для подъёма. Тройной слой постмодерна – в лице героев Криворучко и Кузнецовой, живущих на заброшенной военной базе, бузящих и заблудившихся реконструкторов исторических битв, и ещё сверху с военизированной группой полудурков пейнтболистов, – как Маликов ни старался, всё-таки слился в белый шум сюрреалистического ощущения, из которого выходишь разбитым и удручённым. 

Никакие художественные изыски ситуацию не спасли, а может, ещё более усугубили, по крайней мере в той первой, самой сырой транскрипции спектакля, которую я видел. Бояков считает, что спектакль сильно улучшился впоследствии благодаря светлому и одарённому Маликову, но я этих улучшений ещё не видел. Чуть ли не единственным ходом по спасению я посчитал его тектоническое сжатие с трёх часов до часа, но даже там я не был уверен, что от такого колоссального давления спектакль не развалится в труху, вместо того чтобы окрепнуть, как алмаз.

Единственное, что было безупречно в нём, – это идеологическая линия. Уже великое дело для современного московского театра, скажет кто-то, но, конечно, этого далеко не достаточно.

Выбор второго спектакля в репертуаре – «Сцены из супружеской жизни» Ингмара Бергмана в постановке Андрея Кончаловского – мне показался компромиссом под давлением. И не столько потому, что либеральной критике априори было бы сложно трогать работу маэстро, но опять-таки из-за либеральной фабулы самой пьесы. Бояков потом возразил мне, сказав, что как раз Бергман чётко проводит линию между добром и злом – в герое Домогарова, избивающем беременную жену. Но я этого не узрел. Может, отвлекался на самого маэстро, сидящего в партере и вместе со всем залом любующегося на красавицу жену, Юлию Высоцкую. Может, я слишком старомоден и однобок даже для пожилого и держащегося молодцом маэстро. В любом случае второй спектакль был полной инверсией первого: безупречная постановка и эстетика своего времени и гнилая идеология.

Вот на третьем, и, я так понял, традиционном блюде репертуара – по пьесе Распутина «Последний срок» – я вздохнул, как после щедрого глотка деревенского саперави из квеври. Пускепалис доказал правильность выбора его Бояковым, Коробейникова была великолепна. И пусть текстильные изыски художника Эдуарда Гизатуллина не оправдались даже в конце постановки, зато музыка Таисии Краснопевцевой и её коллег дохнула на зал как свежий славянский хвойный бор. Правда, последняя их вещь меня резанула скандинавизмами, но и это им сошло с рук. А вот находка Пускепалиса в потере возраста героини при её беседе с душами детей в потустороннем мире меня растрогала самим фактом, что меня, типичного зрителя, измученного нарзаном постмодерна, оказывается, ещё можно чем-то растрогать.

Безусловно, эта весна была восходящей спиралью Боякова и его МХАТа. Спиралью – потому что, слава богу, он смог отказаться от линейного времени и прийти к его круговой сущности, а восходящей – потому что каждый спектакль был улучшением.

В принципе, думаю, старт удался, стояки отошли в рёве пламени ровно, и ракета, очевидно, вышла из нуля. Сейчас начнёт сильно трясти до выхода на орбиту. Думаю, главными вызовами будут язык театра и топология его смеха. Нет сомнения, что весь остальной куст проектов, от театра полного дня до института кураторов, станут сенсационными инновациями. Счастливого полёта!